Повествование несётся по разным городам, странам, континентам - Иерусалим, Винница, Санкт-Петербург, Милан, Мадрид, Майами, Кордова... сквозь дни и ночи - встреч, потерь, творческих свершений, любви, интриг, погонь, игры... И сцена цепляет сцену, персонаж отражается в персонаже, метафора разрастается до события, а событие становится метафорой... И всё это - ярко, выпукло, "жизненно".

И всё сильнее разгорается интерес, и насыщается ум, и радуется душа.

И очень хочется, чтобы главный герой выжил.

И обрёл счастье.

Ты ушёл, но нам осталось твоё вино из одуванчиков и мороженное с ванилью, которого мы никогда не пробовали, и Марс навеки заселён твоими марсианами, смуглыми и золотоглазыми, и временами сквозь запах бензина и уличной пыли пробивается запах сарсапарели... Я не знаю, в каком обличье явилась к тебе смерть, я не знаю, куда ты ушёл, но я надеюсь, что Творец милостив к тебе, и я молюсь об этом...

Из биографии топ-менеджера:

"...а также отвечал за продажи и поддержку клиентов..." - продавал клиентов в рабство, а потом следил, чтобы хозяева хорошо с ними обращались - не били, кормили вдосталь и т.д.?

"... назначен на должность генерального директора..." - а где в это время был генеральный директор?

"...прошёл путь от менеджера по работе с дилерами до заместителя директора филиала..." - "Дао, выраженное словами, не есть Дао", так что это нужно рисовать.

Если бы в титрах этого фильма не было имени Куросавы, я перестала бы смотреть его через десять-пятнадцать минут после начала.

А может быть, и раньше.

Но я смотрела некоторые фильмы Куросавы и доверяю этому художнику, поэтому досмотрела «Под стук трамвайных колёс» до конца - чтобы узнать, что же мастер мне скажет.

Мир, который нам показывают создатели фильма, уродлив, жесток, страшен. Мусорные кучи, деревянные хибары… Дерево, по-моему, только одно – и то мёртвое, с обрубленными ветвями (я надеялась, что к концу фильма на нём зазеленеют свежие побеги…) Мечты персонажей и рисунки одного из них в этом мире ярче и красочнее реальности (впрочем, что есть реальность?)… В этом мире много жестокости (и самое страшное, что она обыденна), грубости, глупости, пошлости… И даже мудрец облегчает участь вора, но даёт погибнуть ребёнку. И все чудовищно разобщены (здесь, наверное, было бы уместно порассуждать о тупиковости технологической цивилизации и кризисе индивидуализма, но я не буду). По этому-то миру и ведёт свой воображаемый трамвай автор красочных рисунков - сумасшедший вагоновожатый, изображая стук колёс: «Додэско-дэнн!.. Додэско-дэнн!..» Иногда во время просмотра от чувства полной безысходности меня спасали только царящая сейчас в Москве весна, свежая зелень за окнами и то, что и в этом мире встречаются красота, доброта, любовь. А значит, и для него есть надежда.

О чём этот фильм?

О Японии второй половины прошлого века? О России начала нынешнего?

О них? о вас? о нас?

В персонажах присутствует типизация, более того, во всех них, несмотря на фактурность и реалистичность, можно увидеть аллегории. Но очень во многих из них я узнавала себя. Себя в разные периоды жизни, в разных ситуациях… И чувство узнавания было таким сильным, что я начинала сопереживать герою (героине), пытаться думать за него (неё), мысленно подсказывать тот или иной выход… Но они меня, как правило, не слушали – или не слышали. Может, им заглушало мои подсказки «додэско-дэнн!..додэско-дэнн!..» трамвайных колёс?

Куросава очень многое знает о реальности (реальностях). К тому же, он честен – и говорит нам правду. Порой мягко, порой иронично, жёстко – и даже жестоко… Но при всём этом Куросава остаётся гуманистом и художником. Его честность, ироничность, жёсткость служат решению вполне определённых задач. Поэтому когда я смотрела фильм, думалось не только: «Да, это так!» - но и: «Я не хочу, чтобы это было так!» - и: «Я хочу, чтобы это было не так!»… Досмотрев же, я поняла, что Куросава не только показывает нам болезни нашего мира, но и подсказывает конкретные способы их излечения. А значит, и этот мир небезнадёжен.

…А взялась я смотреть именно «Под стук трамвайных колёс» потому, что моё детство прошло в Замоскворечье – месте, где встречались разные времена. И по тихой улице с домами разных эпох и задумчивыми деревьями ходили трамваи – тёмно-красные с жёлтым. Они стучали, звенели, а иногда сыпали искрами, как коты.

Дома, в котором я росла, - кирпичного, построенного в начале Девятнадцатого века, отстроенного после пожара 1812 года, пережившего Девятнацатый век, революции, войны и многие другие потрясения Двадцатого века, уже нет – его сломали.

Но трамваи в Замоскворечье ещё ходят. Впрочем, и не только в Замоскворечье…

…додэско-дэнн!.. додэско-дэнн!..
© Дарья Чеботарёва

Только не думайте, что я расскажу вам обо всём.
Я расскажу не обо всём.

пишется чёрными корявыми прыгающими буквами на белых листах небольшого серого блокнотика, лежащего у меня на коленях; при помощи одноразовой ручки, немного обгрызенной на конце

1.

Я сижу, расслабившись, в небольшом, почти пустом зале, и у моих ног, на тёмном покрытии пола, краснеют бутафорские осенние листья, передо мной - сцена, на которой несколько мужчин разбирают деревья, какие-то приспособления, а потом начинают развинчивать и разбирать конструкцию из некрашенного, и от того кажущегося тёплым, дерева - что-то вроде остова дома или беседки. Я вдруг понимаю, что весь этот мир, который только что жил, дышал, играл, звучал и переливался разными цветами у меня на глазах, сейчас разбирается на части, а для каждого спектакля творится заново... И я начинаю больше понимать в театральной работе (а возможно, и в театральном искусстве, и не только в театральном) и радуюсь, что Бог не разбирает после каждого действа наш мир, а позволяет ему существовать дальше.

- Теперь конёк... четыре человека по четырём столбам - и взяли!.. давай-давай...

Они работают споро, слаженно, весело переговариваясь, и за всё время их работы я не услышала ни одного слова, не предназначенного для женских ушей.

Один из этих мужчин особенно привлекает моё внимание. Тонкий, с шапкой чёрных волос и чёрными глазами, лёгкий и порывистый, как весенний утренний ветерок, он то собирает листья, то придерживает лестницу, то тащит за кулисы конструкцию размером с него самого... Видно, что он понимает важность своей работы и серьёзно к ней относится. Когда женщины, сидящие в зале, пытаются отвлечь его досужими разговорами, он отвечает лаконично, а одной даже сурово заявляет: "Я - взрослый. Мне шесть лет!"

И я вспоминаю, что перед спектаклем этот мужчина вместе со своей матерью, тоже тонкой, черноволосой и черноглазой Катей-сан (в ней есть та же лёгкость, что и в нём, но проявляется она не в порывистости, а в каком-то особом неброском изяществе) также серьёзно встречал пришедших в театр, провожал их в зал, говорил: "Рассаживайтесь, пожалуйста", - и улепётывал.

"Вилли!" - негромко восклицала Катя-сан, и он искренне пытался замереть хотя бы на мгновение, но вовлечённость в происходящее и чувство ответственности за него оказывались сильнее - и он снова срывался с места.

Потом он всё-таки сел в кресло справа от меня (и я была рада этому соседству, к тому же, Катя-сан села за ним) и героически высидел весь спектакль. Правда, куда-то улетев на антракт - но антракт ведь не считается. В антракте и большинство взрослых не сидит на месте... Ах, да, он же взрослый... Ему шесть лет... Ну, вот он и ведёт себя по-взрослому.

Но начнём, пожалуй, всё-таки с начала.

(Продолжение следует)

21.02.2012.

После наполненного трудами и событиями дня, усталая, доделала все дела, что были на кухне, и ощутила ещё большую усталость. Плюнула на заботу о фигуре и на то, что недавно отужинала, съела полтарелочки супа из бычьих хвостов - и снова почувствовала себя человеком.

Вот к этому: http://katy-m.livejournal.com/94638.html#comments

Да, мы действительно периодически желая и даже прося чего-то (поиграться со взрослым компьютером, большой, но чистой любви, интересной работы и т.д.) взамен получаем чайную ложку, как героиня этого поста. Мол, отвлекись, поиграйся.

Иногда нам просто рано общаться со взрослым компьютером, испытывать большое серьёзное чувство, работать интересную работу... Поэтому нам дают сначала ложку - мол, отвлекись, поешь, подрасти, а там посмотрим.

Иногда мы на самом деле хотим не того, чего просим, а чего-то другого - не пообщаться со взрослым компьютером, а понажимать на клавиши и чтобы на экране помигало; не большой, но чистой любви, а избавления от одиночества или просто секса; не интересной работы, а поприкалываться и деньжат... И нас проверяют (не возьмёшь ли ложку), а потом дают - ложку, потому что на самом деле мы проголодались и просто капризничаем, нечто мигающее с кнопочками (например, телевизор), приятное знакомство, Живой журнал и деньжат...

Иногда мы действительно хотим именно того, о чём просим - но не представляем себе, как это изменит нас, мир вокруг нас, да и мир вообще... Но просим, просим - и нам в результате дают и взрослый компьютер, и великую любовь, и интересную работу. Не могу сейчас дать ссылок, но в Живом Журнале периодически появляются посты о том, что нас "наказывают" исполнением наших желаний (кстати, и древние так считали). Да не наказывают. Нужно тебе это, на. Просто одно неизбежно влечёт за собой другое.

Так может, лучше - ложку?

Не хотите ложку.

Ладно. Как справедливо замечает автор процитированного мною поста, ребёнку, если он отказывается от чайной ложки и по-прежнему заявляет о желании поиграться со взрослым компьютером, можно дать и что-нибудь другое. Например, ложку побольше. Или даже половник.

Не хотите не ложек, ни половника?
И мяч не хотите? Большой, синий с красным?
Понятно.

Ну, тогда не нойте потом, что у вас глаза болят от долгого глядения в монитор. Или что вы ушибли ногу, играя в футбол отодранной от компьютера клавиатурой.

В этом году исполняется 100 лет с начала педагогической деятельности Януша Корчака, и в Польше проходит год его памяти...

Историю об учителе, который пошёл со своими учениками в газовую камеру, мне рассказал отец, когда я была маленькой. И мой мир изменился, хотя я не сразу это заметила...

Ещё до этого была книжка про короля Матиуша, я не вполне поняла её, но мне стало грустно... Потом - "Кадиш" Галича, но в нём, если честно, меня больше всего затронуло:

Ему сказали: "Ты - поляк?" -
И он сказал: "Поляк."
Ему сказали: "Как же так?" -
И он ответил: "Так." - и т.д.

Потом я узнала, что в Корчаковском Доме сирот была комната, в которой каждый мог посидеть один в темноте, и что преподаватели и воспитанники заключали друг с другом пари... Это было непривычно, не вполне понятно, но как-то очень хорошо...

Когда я выросла, в мою жизнь вошли книги Корчака, воспоминания и статьи о нём. И то, что он отказался бросить свой Дом сирот, заведомо обречённый на гибель, так как в нём были дети еврейского происхождения, и уехать в Германию работать на национал-социалистов (что было бы для Корчака, в жилах которого текла еврейская кровь, спасением), уже казалось мне закономерным.

Корчак первым заговорил об уважении к ребёнку и о правах ребёнка. Он одним из первых (если не первым) сказал, что детство - не такое уж безоблачное время и маленький человек сталкивается с очень серьёзными проблемами, чего взрослые чаще всего не замечают... Корчак действительно пытался понять детей и помочь им - и знал, что в этом важно всё. В том числе, и как разложены умывальные полотенца. Но мелочи не заслоняли от него главного. Помню, однажды я прочла у него, что не надо наказывать ребёнка, если он разобьёт какую-нибудь вещь - потому, что вещи не будет больно, а ребёнку - будет. Многое в моём мире тогда встало на свои места...

Подрастает мой племянник Егорка. Общаясь с ним, я вспоминаю то, чему учил Корчак (кстати, общаясь с другими, взрослыми, людьми - тоже). Я не знаю, будут ли Егорке читать про Матиуша, но сама я, судя по всему, достану книги о нём и перечитаю.

Так что снова здравствуйте, пан Корчак! С юбилеем Вас!
Спасибо за то, что Вы есть в моей жизни! Я надеюсь, что Вы никогда из неё не уйдёте.

Это был непростой, насыщенный и во многом хороший год. И я за него благодарна.

Я желаю нам всем, друзья, чтобы этот год закончился благополучно и чтобы благополучно начался новый. Пусть всё дурное останется в уходящем году, а всё хорошее перейдёт в новый, умножится, возрастёт и разовьётся!